...Пункт нашего назначения находился под Сватово и удобнее, конечно, было ехать через Сватово — но транспортное средство «уазик» принадлежало не мне, а коллеге-гуманитарщику Сене Шипеленко. И Сеня повелел водителю Сане ехать через Белокуракино, чтобы не попасть под танковый прорыв ВСУ. Я уверяла Сеню, что с моим журналистским антивезением мы гарантированно не попадем под танковый прорыв — более того, ВСУ почтительно перестанут стрелять, чтобы не дать мне возможность заснять репортаж.
Спойлер: я оказалась права (возможно, это был единственный день артиллерийской тишины под Сватово). Но чей уазик, тот и выбирает дорогу, и мы поехали через Белокуракино.
На шестом часу преодолевания полутора сотен километров я поняла, что в жизни не очень много вещей страшнее танкового прорыва, но они есть. И среди них, определенно, значатся дороги Белокуракинского района. Да, дороги Белокуракинского района страшнее танкового прорыва, страшнее атомной войны, и если танковый прорыв, все же свершится, то танки не пойдут через Белокуракино.
«Найн, нихт, ноуп», — скажут инструктора НАТО, посмотрев на спутниковые снимки.
Смеркалось. Смерклось, собственно, когда мы подъехали к месту Х, оказалось, что ориентир «синий забор» — не самый надежный ориентир. Мы поехали вглубь поселка, и через несколько десятков метров застряли.
Пока в Москве шли аномальные снегопады, в Луганской Народной Республике происходило аномальное потепление. Временами происходили дожди; уазик, груженый посылками для Ленинградского полка — от приборов ночного видения до теплой одежды — застрял.
Сеня и Саня пошли искать Ленинградский полк. Я осталась сторожить гуманитарку, поскольку подошва моего многострадального берца отлетела еще по дороге, а тактический красный скотч не обеспечивал грязе- и водонепроницаемости означенного берца. Спустя час я поняла, что я совсем не бесстрашный военкор, как мне казалось. Погромыхивание на заднем плане меня не пугало: пугало отсутствие связи с Сеней и Саней, пугало открытое пространство и абсолютная темнота. Еще больше пугала мысль, что Сеня и Саня отсутствуют, поскольку забрели на украинские позиции, и я навсегда останусь в застрявшем уазике. От страха я плюнула на демаскировку и завела машину, включив печку и фары. Вскоре нашлись Сеня, Саня и отделение разведки Ленинградского полка. Они забыли, где стоит машина, и не могли найти ее в темноте.
Вытолкнуть машину не получилось даже силами отделения разведки. Выталкивать ее приехал КАМАЗ. И тоже застрял, опустившись в грязь по самый верх своих метровых колес.
За КАМАЗом приехала мотолыга. По закону жанра следовало бы, чтобы она тоже застряла, а потом приехал танк вытаскивать ее — и застрял тоже, после чего отделению разведки Ленинградского полка пришлось бы быстро-быстро убегать от сорока огорченных товарищей. Но мотолыга успешно вытащила КАМАЗ, а КАМАЗ — наш несчастный уазик. Мы поехали к разведчикам. По пути я гордо выбросила берцы в окно.
Отделение разведки Ленинградского полка отличалось тем, что воевать оно приехало в осеннем камуфляже и осенних берцах. Вместо раций бойцы связывались друг с другом по телефону. Покупать им пришлось медицину — полностью; рации — причем, и дорогие «моторолы» с закрытым каналом, и простенькие «баофенги», которые вообще должны быть у каждого бойца; прицелы ночного видения; нателку, шапки, перчатки, носки; плитки, генератор, газовые баллоны; разгрузки — теми, что выдали им, невозможно было пользоваться; броню — двадцатикилограммовые штатные бронежилеты, полученные разведчиками, не лучшее изобретение человечества. Ну и стандартный комплект гуманитарщика — квадрокоптер «Мавик-3» (до этого они сами скинулись и купили за свой счет дешевенький «Фантом»), прицелы ночного видения, тепловизоры. Теплую одежду и обувь я передала им еще в прошлый раз. В общем, в Москве, закупая всю эту снарягу, я имела много вопросов и к министерству обороны, и к губернатору Санкт-Петербурга Александру Дмитриевичу Беглову.
«На нас пошла в атаку земля, вода и ветер, — пожаловался Сеня разведчикам, садясь пить чай.
— Главное, чтобы на нас не пошли в атаку ВСУ.
— Если на нас пойдут в атаку ВСУ, мы узнаем об этом по исчезновению окружающих домиков».
Старшим у разведчиков был рыжебородый Питер — именно его жена написала мне с просьбой о помощи. Двое седоватых мужичков средних лет — Саныч и Смайл. Я их путала, пока не запомнила, что винтовку Саныча зовут Мариной в честь жены. Все они прошли Чечню. Самого младшего звали Штык — он воевал в Сирии в 2015 году, а в апреле — под Попасной.
Позже, на следующий день, я познакомилась с Серегой, младшим братом Штыка. После объявления о мобилизации оба явились в военкомат добровольно. Штыку в, кстати, досталось больше, чем младшему в БАРСе — шесть контузий, не считая первой, сирийской. После одной ему пришлось делать операцию в Луганске: отслоилась сетчатка. После операции отлеживаться не стал, сбежал из госпиталя обратно на передовую, так и дослужил контракт.
«Блин. Обещали, что мы по двести тридцать получим, а пришло меньше двухсот в этом месяце, — жаловался Штык.
— Так может, это отчисления в Пенсионный фонд? — предположил кто-то из седых, кажется, Смайл.
— Зачем мне эта пенсия? Я до нее не доживу».
Глушили кофе в домике, что-то грохотало — но далеко. Утром поехали на край села, по траве, покрытой инеем.
«Это наша местная инсталляция», — кивнул Питер в сторону мусорки.
Мусор действительно был аккуратно выстроен... инсталляцией. Довершал ее внимательно рассматривавший нас плюшевый медведь.
«Петербуржцы», — подумала я.
Остановились, увидев местного жителя, он сел в кунг уазика — мест внутри не было.
«Это наш друг, — сказал Питер. —Его отец был первым, кто нас пустил в домик, ну и с тех пор помогает. Так, а знаешь, в чем прикол? Местная ВСУшница — его сестра.
— ВСУшница?
— Ну, у нее сын в ВСУ служил, погиб. А она тут. Как видит нас, так ругается. Приходила к Толькиному отцу, орала на него, чтобы он нам не помогал. Тот ей сказал, что у него свое соображение есть и вежливо ее выпроводил».
Последний километр, на горку, пришлось идти пешком. Было тихо и ясно, но берцы почти по щиколотку уходили в грязь. Я увидела подземные блиндажи, поверх которых ленинградцы поленились насыпать земли, и остро поняла то, о чем они говорили мне до этого. О том, как даже мотивированных добровольцев расхолаживает отсутствие внятного приказа, о том, как армейское безделье расслабляет и расхолаживает.
«Я, когда записывался в разведку, — пожаловался Смайл, — мне сказали: вы, мол, элита. 70% из вас живыми не вернется. А вместо этого что? Сидим в десяти километрах от ЛБС, окапываемся».
...Но еще я поняла другое: пока мобилизованные дядьки жалуются мне на то, что их не бросают в мясорубку, Россия будет жива. Вот эта Россия, с ее передовой, протянувшейся через сотни километров, где разительно отличаются окопы тех, кто сражаются два месяца и девять лет, где тянутся леса от Старобельска до Кременной, и дальше — в Изюм, где от Сватово до Купянска колышутся подсолнухи, уже по-зимнему черные; Питер говорит, что ими топят печки.
«Где-то там Купянск, — говорит он, вытягивая руку в направлении подсолнухового поля. — 50 километров».
И я вспоминаю, как совсем недавно — на экваторе лета — я ехала через эти подсолнухи, тогда подставлявшие солнцу желтые лица, мимо этих позиций, от Луганска до Изюма через Купянск, и я думаю: пока у нас такие ребята, мы вернемся. Вернемся.
